Багряный лист сорвался с клена,
упал на рябь пруда.
Ну, как же время непреклонно,
уводит в никуда.

Галдят сердитые вороны,
тревожа белый свет.
У опустевшего перрона
знакомый силуэт.

Его растрепанные кудри
тиранит ветродуй.
Какой наглец, какой паскудник,
а, может быть, холуй?

Тоска осеннего прощанья
слезой туманит взгляд.
Без лишних слов и обещаний
закончен маскарад.

Облака плывут, скрывая солнце.
Нет просвета солнечным лучам.
На ухабах памяти трясется
блудный сын, покинувший очаг.

Он спешит в российскую глубинку,
что вросла в дремучие леса.
Запевает песню под сурдинку,
и дрожит печальная слеза.

В песне той пугливые рассветы
будоражат детскую мечту,
И она уносит буйным ветром
в дальний край, за зрелую черту.

В песне той вздыхает ностальгия
по святым родительским местам,
и разлука стопудовой гирей
гнет сознанье с чистого листа.

Черный ворон песню обрывает,
он кружит над сникшей головой.
Над могилой матери рыдает
блудный сын с примятой сединой.

Сколько жизней прошло через сердце?
Сколько судеб коснулось души?
То от меда хмелел, то от перца,
То слезой увлажнял, то сушил.

Не скупился на таинство прозы,
раздавал поэтических птиц,
не жалея ни горла, ни позы
в окружении обкуренных лиц.

Я не ждал лицемерных подачек
от урвавших Пегаса чинуш.
И не лез безголово за сдачей
во спасенье замаранных душ.

Не жалея таланта и силы
с чистым сердцем, с открытой душой
воспевал святомудрость России
с не кричащей людской добротой.