Спокойно людям не живется,
свербит звериное нутро.
То старость горем отзовется,
то в детство вклинится урод.

Горят неубранные пашни,
стоят в руинах города.
Идут разборки наши – ваши
и не мгновенья, а года.

И всюду деньги, деньги, деньги.
Толстеют чьи-то кошельки.
А люди, словно привиденья,
и словно рвы материки.

Сплошной бедою отзовется
такой бессмысленный разброд.
Слеза последняя прольется,
набат последний не пробьет.

Спасибо, друг мой ненаглядный,
я в унисон с тобой живу.
Под сенью ласкового взгляда
другого счастья не зову.

Любовью сдобренные строки
в груди не смею удержать.
Остались в прошлом монологи,
дуэтом легче распевать.

Ушла взъерошенная старость,
вторая молодость пришла.
И жизнью данная усталость
без лишней спеси отошла.

Мне жизнь нередко задает
задиристый вопрос –
зачем ты лиру теребишь,
какой на рифму спрос?

В шальные, школьные года
ответа не давал.
На поэтическом крыле
я в чувственность влетал.

И мне бывало все равно,
оценят или нет
мою лирическую спесь,
мой стихотворный бред.

Хотел писать, вот и писал,
а мог и не писать.
Хранил рифмованную мысль,
а мог и разорвать.

Но по прошествии годов
под шапкою седин
я в полной мере ощутил
биение в груди.

Ну, как же можно не писать,
когда цветет весна,
когда Россиюшка моя
отходит ото сна.

Когда встречает милый друг
открытою душой
и с небывалой простотой
пускает на постой.

Когда любимая моя
общается с луной.
Когда пропитан каждый слог
любовью неземной.