Снег незваным гостем прибыл в Петербург.
Осень золотую серым разукрасил.
Не было ни вьюги и ни снежных бурь,
но и от пороши слишком много грязи.

Стал свинцово-мокрым питерский асфальт.
Стали непослушны хмурые машины.
В ритмике клаксонов проступила фальшь
с новым придыханьем – шины, шины, шины.

Что же ты наделал, что же натворил?
Думал удивить нас, но навеял грусти.
Землю не заснежил, только насорил.
Нет во всей округе праздничного хруста

Куда ни глянь, сплошные шавки
в реестре званий и постов.
Они спешат визгливо гавкать
с больших трибун, не из кустов.

Ретивей всех французский пудель,
хотя вельможистых кровей.
На вид не циник и не блудень,
без хищных брызг из-под бровей.

Умней немецкая овчарка,
хвостом виляет не всегда.
Но тоже лает по запарке
в свои почтенные года.

Звончее шавки молодые
дворовых, пестреньких мастей.
Они по внешности худые,
но по характеру лютей.

У них единственный хозяин
с заокеанских берегов.
Он только тем сегодня занят,
что шавок травит на врагов.

И шавки хором начинают,
заслышав грозное – ату.
Визжат, прекрасно понимая,
что лай уходит в пустоту.

Визжат с желанием собраться,
и по команде покусать.
Но только лай от этой братии
сегодня можно ожидать.

Сказал я много нежных слов.
А сколько их осталось в горле,
все потому, что яркий слог
тугим узлом сдавила гордость.

Все потому, что в юный бред
вмешалась старческая робость.
И я не мог унять запрет,
который был безумно строгим.

И вот сижу в тени годов,
словарный скарб перебираю.
Сказать бы многое готов,
но не вернуть людей из рая.

Не отодвинуть время вспять
ни наяву, ни понарошку.
И сердце съежилось опять
от черствой праведности в прошлом.