Закрыла серость небеса.

Туманом серость лезет в душу,

сердечный стук стремится слушать.

Пред взором вижу чудеса.

Как будто Невского стрела

ведёт в безбрежное пространство.

А там с невиданною страстью

вершатся странные дела.

Зима, призвавшая мороз,

на злату осень ополчилась,

к её красотам притулилась

и довела её до слёз.

Мороз не выдержал воды,

в свою обитель удалился.

На зиму ветер ополчился

и сдул с дорог её следы.

Улыбкой осень расцвела,

прошлась по парковым аллеям,

златые листья не жалея,

на Невский ясность принесла.

Я возвращаюсь к волжским берегам,

спускаюсь вниз к знакомому причалу.

Меня волна биеньем привечает,

и пароход манит издалека.

Но мне не нужен белый пароход,

я прилетел, чтоб Волгой надышаться.

Чтоб красоте восторженно отдаться,

как оседлавший детство доброхот.

И воскресает здесь моя братва,

с которой вместе плавали на яхте.

А по ночам несли у донок вахту,

чтоб не сошли ни окунь, ни плотва.

Здесь, как нигде, бурлила в жилах кровь

и я, рискуя, воле отдавался.

Здесь я тайком впервые целовался,

сдержав в объятьях первую любовь.

Отсюда вышел в пятый океан,

заворожённый так там и остался.

И много лет вернуться не пытался,

но вот теперь стою, как истукан.

Прости меня за долгий мой полёт,

за то, что я к посадке не стремился.

Но постаревшим всё ж к тебе явился

и о прощении знаю наперёд.

Бывало каждый день рожденья

венчался просьбой заводной.

Кричала дочка с наслажденьем —

тряхни-ка, папа, стариной.

И папа тряс в игривом танце.

В задорной песне лихо тряс.

Не упускал другого шанса,

в игре футбольной делал пас.

Но жизнь прошла последней вехой.

Ушёл родитель на покой.

И отозвалось только эхо –

тряхни-ка, папа, стариной.