Мой милый очкарик сидит на диване,

Булгаков пригрелся в руках.

К Мольеру его откровение манит

с сомнением в первых строках.

Доселе ты знала иного Мольера

и им восхищалась не раз.

Булгаков отдернул другую портьеру

и сбил восхищение с глаз.

Теперь ты узнала повесу Поклена

с сокрытием истинных чувств.

Он выбрал для брака сестрицу Мадлены,

младую представил к венцу.

Великую разницу в датах рожденья

ему ты простить не смогла.

И только комедиям выдав прощенье,

с Булгаковым тихо легла.

Мне хочется тебя любить

любовью кроткой, бесконечной.

Чтоб чувство нежности испить

и улететь с тобою в вечность.

Мне хочется тебя ласкать

до поглощающей истомы.

И только счастье в ней искать,

с которым нынче не знакомы.

Мне хочется, но не могу

унять стеснительную робость…

…Не бойся, милый, помогу,

ну, обними меня, попробуй.

Две гвоздики алеют на примятой могиле.

Значит, память людская не испита до дна.

Значит, вешние воды эту память не смыли.

На надгробии скорбном эта память видна.

Утешают могилу то промозглая вьюга,

то доверчивый шелест повзрослевших берез,

озорные вороны, что летают по кругу,

да небесные громы заблудившихся гроз.

Зарастает тропинка, что ведет к изголовью,

но надежду вселяют два невзрачных цветка,

да покрытые пылью три начертанных слова

на усохшем веночке – от родного сынка.